Валькирия (почитайте как-нибудь)

Мария Семенова ВАЛЬКИРИЯ (ТОТ, КОГО Я ВСЕГДА ЖДУ) БАСНЬ ПЕРВАЯ ВАРЯГИ Гой ты, березка мы тебя срубили сгуби и ты мужа сломи ему голову на правуюсторону с правой на левую Русская песня Я иду учить тебя смеяться... Ритуальная песня Гадюка была красивая: толстая, тугая, до кончика хвоста оплетеннаязамысловатым узором. И очень проворная к исходу солнечного дня. Прошуршав, онастекла с валуна в густую траву, растворилась в кудрявой зелени папоротника.Прости, змеюшка,- сказала я виновато,- не сердись на топотунью невежливую.Вернулась бы. Не мал камешек, не подеремся. Она жила здесь всегда, сколько я себя помнила. И всегда я говорила ей однии те же слова. Но ни разу еще змея не вернулась. Я сняла с плеч замызганный берестяной кузов и тронула камень. Серыйгранитный лоб отдавал ласковое тепло. Я взобралась и легла, блаженновытягиваясь. Не очень легко было меня приморить, но с зари на ногах, да погоркам - умаешься. Вражда девке с кузовком, что не ходит он пешком! Летние облака плыли над вершинами леса, предвечернее солнце понемногу ихзолотило. Облака сходились и расходились, а меж ними светила бездонная синева.Вот синий разрыв меж двух белых комков стал похож на токующего глухаря: невсякая человеческая рука сумела бы так вывести распущенные крылья, изогнутуюшею птицы, закинутую головку... А вот зыбко возник вдалеке настороженный,принюхивающийся вепрь... Облака сметанились, их края теряли четкость ипонемногу смыкались. За такими облаками частенько следуют страшенные тучи. Скоро солнышку придет пора отдыхать, прятаться с глаз за косматый земнойгорб. Поднимется по стволам густеющая темнота, пробудится в дупле сова,загорится во мраке зеленый глаз лесного кота... Если очень спешить, я, пожалуй,поспею домой до темноты. Но домой не хотелось. Совсем не хотелось. Мягко скакнул большой зверь. Светлошерстный, ростом в хорошего волка песвстал надо мной, заглядывая в глаза. Влажный язык трепетал меж длинных клыков.Я лениво подняла руку, запустила пальцы в густой мех на его груди. Он зевнул исвернулся рядом, уткнувшись мне в бок головой. Я положила ладонь ему назагривок. Друг верный. Все в нашем роду боялись леса. Все, кроме меня. Правда, был еще дедушкаМал, прозванный за непомерную силу Ломком. Однажды в малиннике поднялся на негосвирепый медведь; не растерялся дедушка, ответил объятием на объятие и палкой,сжатой в руках, переломил мохнатую спину, раздавил жирный загривок... Как раз вто лето бабушка родила ему старшенького - моего дядьку. А годик спустя и отецявился на свет. Всем хороши удались сынки, и как не удаться с такими-тоименами: Ждан да Желан! Но начали подрастать, и оказалось, что силы великой невоспринял ни один. Покачал дед Ломок седой головой, уселся ждать внуков. Внукине задержались. Третьим сыном порадовала дядьку жена, когда отец тоже привел вдом молодую. Взялись ладить еще избу, а поднялся новый сруб подле родительского- погадали. Увязали хлеб в шубу и подняли наверх вместе с матицей, потомперерубили веревку и стали смотреть, как упадет. Вещий хлебушко лег славно,верхней корочкой кверху - к мальчишкам. Радовался отец, песни пел, выглаживаялюльку для сына... но первенца подменили у матери в животе, и родилась я.Дядькины сыновья долго потом не желали считать меня за сестру, дразнили -ведьмин подкидыш... А стояла тогда, сказывали, страшноватая зимняя ночь, иогромные заснеженные ели почти доставали луну, а зеленые звезды мерцали ипрятались - с моря надвигалась метель... вот и назвали меня без большой затеи -Зима. Зимушка да Зимушка, пока бегала по двору в рубашонке. Рубаху сняла,Зимкой начали кликать. А своих детей заведу, уважать станут, Зимой Желановной величать... да. Все в нашем роду боялись чащобы. Сто лет уже мстил нам лес и совсем несобирался прощать, а если по совести, так было за что - потом расскажу. Лесмстил жестоко. Еще жил дедушка, когда проклятие настигло отца. Рухнулоподсеченное дерево, да не туда, куда направляли... Опечалился дед Ломок иподался, постарел. Меня он крепко любил. Все мужья спрашивают с жены сыновей, а сами баловатьдочек рады-радешеньки. А уж деды внучек - втройне. Умер отец, призвал дедушкадядьку Ждана и настрого велел ему взять мать меньшицею, не оставить меня всиротстве, а ее в горьком вдовстве. Дядьке что! И была у нас теперь полна избамладших сестренок. Восемь рук, восемь ног, четыре рта. Ручки, правда, покаместбольше любили браться за ложку, а резвы ножки - бегать от дела. Зато ртыболтали без устали... Я раскрыла глаза, отыскала на небе солнце. Нет уж, не побегу домой. ПустьБелена хозяйничает, ничего, рученьки не отсохнут. А то кашу стряпать она малоедитятко, а перед парнями вертеться - куда как взросла! После деда я одна не замыкалась от леса крепким засовом. Было дело: мать всердцах настегала меня, голенастую шестилетку, за праздность, за то, что весьдень ловила в озере раков. Добыча вполне годилась в горшок и, наверное, погодякак раз там и оказалась, но мне уже не было дела. Зареванная, встрепанная,вылетела я за порог... Ну и пусть, заходился во мне кто-то другой. Пусть обманет, уведет незнамокуда обросший листьями Леший, утопит Болотный Хозяин, порвет безжалостныйзверь!.. Убежала я в тот день далеко. От усталости помалу иссякла обида, явспомнила, что надо было бояться. Но, диво, никто не спешил рвать меня наклочки, не околдовывал, не пугал. Земляничная поляна осушила детские слезы,мохнатая елка-шатер поманила спрятаться от дождя... я и проспала под ней доутра, как на полатях. И ночь напролет кто-то большой стоял подле, гнал все злоепрочь от меня и из моих снов... А утром, как это ни странно, я без забот нашладорогу домой. Тогда появилась у матери в волосах седина. Начало дите непослушное убегатьв лес на день, на два, только прикрикни... Учить проку не было,- что рукой, чтохворостиной. Я слезла с камня и подняла на плечи кузов. Помаешься с таким и запомнишь,что год был грибной. Смех сказать, день таскала - все ничего, а отдохнула,вдвойне тяжелей стал. Шатер-елка, та самая, ждала невдалеке. Не ошибешься в избе мимо печи, воти я выйду к елочке хоть ночью, хоть в бешеную метель. Пес Молчан на трех ногах поскакал следом за мной. Одна, покалеченнаякогда-то, под конец дня у него всегда уставала. Когда мне пошел шестнадцатый год, во двор начали заглядывать материподросших парней. Разговоров многих не разговаривали, больше смотрели, ловка лия у печи. Мать знай меня наряжала и чуть не под полом прятала пригожихсестренок. И все было бы как у людей, не ощенись тогда дядькина белая сука. Ее детей охотно брали добрые люди, вот и в тот раз пришли из-за дальнихлесов вческие охотники, кто с черной куницей, кто с лисами. Унесли всех щенят,лишь один, слабенький, не глянулся никому. Показался негодным ни к племени, нина охоту. Дядька и велел его утопить. Братья были тогда уже все усатые, все женихи. А я кто? Девка плаксивая.Взмолилась не губить зря, попросила отдать никчемного мне - посмеялись, прочьоттолкнули. ...Вот когда, кажется, в самый первый раз пробудилась дремавшая во мненаследная сила! Ой, как же я бросилась!.. И отстояла-таки, в чьей-то шапкеунесла дрожащий мокрый комочек, и он до рассвета сосал мой палец, смоченныймолоком, держал на весу переднюю лапку и плакал от обиды и боли... Я ходила сним по двору, потому что в доме спали сестренки. И только потом, когда он усталплакать и затих, убаюканный, у меня на руках, я стала смекать и самаиспугалась, поняв: шутки шутками, а ведь одна ринула здоровенных парней!.. С тех пор минуло время. Молчан давно вырос в большущего и очень гордогозверя и знать не знал никого, кроме меня. А ко мне присватывались каждое лето,но я ни с кем об руку не ходила проведать любимые ягодные поляны, никому нерассказывала про елку-шатер... Нужны были мне все эти женихи и их матери,искавшие в свой дом еще одни крепкие руки, послушную спину и детородноечрево... Я как будто поняла о себе нечто значительное и скрытое от других, идело было не в силе, хотя и в ней тоже, конечно. А шел мне теперь, страшно вымолвить, двадцать первый год. Подружки жалелименя, говорили, что я кажусь моложе. Да и седых волос у меня было пока немного.Пять не то шесть на всей голове. Радость-елочка стояла чуть на отшибе, касаясь травы темно-зеленым плащом,отороченным светлой, нынешнего года хвоей. На загляденье крепка собой и хороша.А придет осень - вызолотит за нею ровненькие березки, обольет румянцемрябины... - Здравствуй, красавица! - сказала я елке. Ветра не было, но деревопоклонилось в ответ. Уходившее солнце освещало лишь самые лесные макушки. Явыпряглась из кузова и оставила его в холодке. Молчан первым нырнул под плотныеветки, проверяя, нет ли кого, не надо ли выгонять. Здесь у меня был давно обжитый дом. Горбатой кучей пушилась многолетняяопавшая хвоя - мягкая перина любому доброму гостю. А поискать хорошенько,найдутся и кремень с кресалом, и миска с ложкой, и закопченный горшок! И дажеглиняный светильничек, чтобы в зимнюю ночь не скучать одной в темноте... Совсем померк свет, чуть пробивавшийся извне. Я развернула тряпицу,вытаскивая хлеб-сало, и припомнила, как вздумала было однажды принести другуюложку - а мало ли! - и как потом махнула рукой и не принесла. Вот и еще одно лето одиноко уходило от меня прочь, на закат, падало залеса и болота, за великое море... я и вчера это знала, и позавчера, но тут какнакатило - да что ж это со мною? За что мука такая?! И до того захотелосьвыпорхнуть из-под елки, прижать ладони ко рту, разорвать криком сгустившийсяночной мрак: - Где ты?.. И затеплится вдали живой огонек, протрубит серебряный рог, откликнетсячеловеческий голос... Не может того быть, чтобы не отозвался... И раздвинетунизанные росою кусты, выплывет из тумана долгогривый уверенный конь, и выедетна поляну Тот, кого я всегда жду. - Ты ли звала, девица? - спросит он, улыбаясь, а я слова разумноговыговорить не смогу, только кивну... Я не умела представить ни голоса, ни лица,но не сомневалась - признаю немедля. И не забоюсь я его - да кого я боялась! Аон будет сильный и большой, орел против меня, птенчика желторотого. Что ж небыть птенчиком у такого-то под крылом. И взойдет золотое, ликующее вешнеесолнце, и покажется, что всю прежнюю жизнь я бродила в диком лесу, а теперьпопала домой... Я лежала недвижно, не раскрывая глаз, лишь теплые слезы текли себе из-подвек, скатывались по вискам, противно ползли в уши. И кто-то другой, всегдаживший во мне, смотрел как будто со стороны и кривился, насмешничал:развалилась кобылища, хоть в соху пряги, жди, сейчас кто придет головкушелковую гладить, слезы жемчужные утирать... Я не побегу никуда. И звать не стану. Глупости все. Мечты. Не отзоветсяникто, кричи не кричи. Орла заждалась. А вот осерчает дядька да сговорит долойсо двора замуж за малолетку, сопли ему вытирать, на руках носить сонного наполати... Молчан заскулил еле слышно, ткнулся холодным носом мне в щеку. Он не любилзря подавать голос, в жизни не лаял и редко даже рычал. А уж строгий был - невсякий раз допускал себя приласкать. Но вот уразумел горе хозяйкино и то, чтоза мою обиду некого рвать, что сродни она тоске зверя, глядящего на луну. Я отняла доброго пса и скоро уснула. И будто кто шепкул напоследок:пройдет двадцать лет, и вспомнишь, счастливая, все нынешнее со смехом... Теперья знаю это нашептывала мне сама моя молодость. Молодость склонна отчаиватьсятам, где нет повода для огорчения, и надеяться, когда уже и быть не можетнадежды. Я спала и не слышала, как по лесу зашумел порывистый ветер, а после идождь. Утром меня разбудила возня белок в ветвях над головой. Я давно зналабелок, а белки - меня и Молчана. Молчан даже голову не повернул посмотреть. Я выбралась из-под елки. Утро занималось холодное и рассудительное. Втакое утро припомнишь, о чем сладко грезилось накануне, и криво усмехнешься,тряхнешь головой. Я взвалила на плечи кузов. Теперь следовало поспешать. Иначе несладкобудет грибам, да и мне не миновать поношения: одно дело, мол, так и за то лучшебы не бралась... хорошо хоть день выдался пасмурный, не жарко шагать. Ближняя дорога домой пролегала вершинами песчаных холмов, заросших добрымисоснами. Серый мох под ногами впитывал моросившую влагу. Я шла босиком. Ялюбила ходить в лес босиком. Без обуви нога становится зрячей и ловко выбирает,куда наступить. А одета я была парнем: штаны да некрашеная рубаха. Сто летназад меня точно прогнали бы из дому за подобный наряд, а то и ведьмой назвали,но теперь времена были иные: ворчали, грозились - и только. Мать, правда,плакала, мол, сбегут последние женихи. Но в мужских портах легко было прыгатьчерез лесные коряги, а женихи не умели даже сладить с загадками, которые язагадывала на посиделках. А уж про то, что ни одного из них я не забоялась бына кулаках, не стоило и говорить. Сосны иногда расступались, и я нарочно придерживала шаги, чтобырассмотреть вдали небеса того особенного жемчужного цвета, какого никогда небывает над лесом. С северо-западной стороны нависало над нами великое Нево.Старики говорили, когда-то оно медленно надвигалось на сушу; так и залило бывесь белый свет понемногу, да сжалился благодетель Сварог и пропахал водеширокое устье на запад, в Котлино озеро, в самое Варяжское море... Сто лет назад наш род жил на самом Нево, на берегу. Жаль, без меняминовали те времена. Родись я пораньше, может, и не было бы у нас ныне с лесомтакой лютой вражды. Самая пора, кажется, рассказать теперь про Злую Березу и про то, почемунаш род ушел с берега моря. Потом-то, боюсь, некогда будет! Сто лет назад в море Нево начали появляться длинные корабли под полосатымипарусами. Северные мореходы с одними вели торг, других грабили, третьим велелиоткупать жизнь и добро. А иных - хуже не выдумаешь - насильно везли прочь,продавали хо-лопьями где-то в дальней чужой стране... Пращур мой не стал ждать, пока нападут. Благо, вблизи прежнего селищападала в Нево протока, а за протокой лежал широкий разлив, поросший колеблемымтростником, усеянный лесистыми островами. Не всякий пройдет насквозь с первогораза. Пересек его пращур и сел по ту сторону на матерой суше, на высоком крутомберегу. Там жила в лесах голубоглазая, беловолосая весь. Лесов нехоженыхникакая птица перелететь не могла; дичи, ягод-грибов было в достатке, и весь необиделась, начала в гости ходить. Разбойники же новых дворов так и недоискались. А на прибрежном холме, там, где поднялся тын, стояла пара берез. Они рослииз разных корней, а ветви сплетались высоко в небе, как обнявшиеся руки. Веснойна обеих распускались одинаковые сережки, но все немедленно поняли, что этобыли береза-муж и береза-жена. Одна была кряжиста и могуча и словно оберегалавторую, а чуть поодаль тянулись к солнышку два тонких ростка... Взрослыедеревья шумели над ними, распевая согласную, счастливую песню-Пращур мойдостраивал хлев, и вот поди - приглянулась ему береза-жена, такая ужровненькая, как раз на охлупень. Он ее и свалил. Повинился перед обиженнойдревесной душой, покормил, как заведено, маслом. Отсек ветки, впряг лошадь ипотащил бревнышко домой. И сам не заметил, как затоптал по пути обоих березовыхдеток. ...Вот когда начались у нас страшные чудеса! Ночь за ночью муж-березавыдирал из земли корни и пододвигался к избам на полшага! Пядь за пядью -упрямо туда, где белело в лунном свете нагое тело любимой! Хотели задобрить егоугощением, прирезали молодую корову - не помогло. Решили срубить - топорсоскользнул по белой коре, уязвил пращура в ногу! Уже над самым тыном нависали шевелящиеся ветви, когда наконец додумалисьпозвать ведуна. Весский волхв-арбуй долго ходил вокруг дерева посолонь, творязаклинания, потом добыл огня и прижег торчавшие корни, и Злая Березаостановилась. Ни разу с тех пор она не цвела и даже весной зеленела медленно инеохотно. Словно не жила вовсе, а томилась в тягостном колдовском сне, где небыло ни пробуждения, ни смерти... И оживала лишь изредка, черными ночами, когдаветер дул с моря. Тогда ветер смыкал и размыкал ее ветви, и дерево становилосьпохоже на руку, воздетую из-под земли и шарившую... шарившую... и человеческимстоном надрывалась душа, заключенная в корявом стволе... люди в избах,снедаемые страхом и совестью, теряли покой. Вот какое проклятие тяготело над нами, вот почему никто в нашем роду несовался в лес без нужды. Разве только зимой, когда лесная сила вся спит. Мнеодной не было страшно. Я всегда знала про мужа-березу, а лет в двенадцатьвпервые его пожалела. И твердо решила: родись я пораньше, легла бы у пращура надороге, а не допустила злодейства!.. Тогда приснился мне сон. Сон вроде странный, а вдуматься, ничегоудивительного. Я как раз в тот год уронила первую кровь, сняла детскуюрубашонку и постилась, запертая в клети, провожала девчоночий возраст, как отпрадедов заповедано: незримая солнцу, не смея ног наземь спустить... Ипривиделось, будто треснуло, как от мороза, раскрылось неохватное древо...выпустило человека... С тех-то пор появился у меня Тот, кого я всегда жду. Я в девчонках такаябыла: что в мыслях, то и на языке. Однако тут достало ума промолчать. Незачем.Не все напоказ. Шла я, шла - и вот наконец шагнула, как в двери, меж высоченнымисоснами... и сколько хватало глаз легло передо мной тусклое неспокойное море.Вспененные волны казались издали рябью; жаль, недосуг было спуститься к ним,тяжко ворочавшимся в прибрежных камнях. С моря приходили сердитые бури иразбойные корабли, но я любила его все равно. Глядя на море, я мечтала онеобыкновенном. У мечты не было внятного облика - просто хотелось не то бежатькуда-то, не то взмахнуть нежными крыльями - и лететь... Не могу лучше сказать. Я думала уже уходить, когда на глаза мне попалась черная точка, мелькавшаядалеко-далеко. Корабль!.. И хоть верьте, хоть нет, но предчувствие кольнуломеня сразу. Бывает, что в избу, где посиделки, заглядывает припозднившийсягость, и вдруг знаешь - не к кому-нибудь подойдет, прямо к тебе. Так и тут.Точка еще не успела стать лодьей, а я уже видела, как она входит в протоку...крадется меж островов... Я встряхнулась, прикидывая свою ношу. Бросать, так к дому поближе. Жальбыло грибов и самого кузовка, родной ведь. Я свистнула Молчана, и мы заспешили. ...Накликала, зло корил меня кто-то другой. Мечтать больно горазда. Вот,дождалась, валит в гости черна толпа женихов. Много их там, и руки у каждогодлинные, как раз за косу ловить! Я неслась во весь мах, изредка замирая на макушках холмов. Корабльдвигался быстрее, чем я ожидала. От этого было еще страшней, и предчувствиепродолжало меня теребить. Я стала оглядываться на каждом шагу. Я шла слишкоммедленно, а побежать мешал кузовок. Я ссадила его, уже не выбирая удобногоместа остановила хромавшего пса: - Береги! Молчан послушно улегся, а я натянула поглубже шапку со свернутой в нейкосой - не хватало еще, чтобы вывалилась,- и пяточки засверкали. Лук в налучи итул со стрелами лупили меня по бедрам - ни дать ни взять подгоняли. Я вылетела из леса, едва дыша от волнения: должно быть, корабль опередилменя, и я никого не сумею предостеречь. Но нет, повезло. Быстра была я все-такибегать. Вот они две наши избы, вот он тын - плотно спряженные островерхиеколья, обступившие жилье-Угрюмым исполином высилась над ними Злая Береза.Ворота были распахнуты, и светлобородый муж спускался к озеру, неся на плечесеть. - Дядько Ждан!.. - закричала я из последней мо-гуты, сообразив, что голосдобежит быстрее меня.- Дядько Ждан!.. Все-таки беспечно мы жили. Не были приучены к страху, к тому, чтобы попервому крику подхватывать пожитки и удирать. Это нас и сгубило. Пока металисьмы с братьями, пока наши матери суматошно вязали узлы и собирали вокруг себяревущих детей - хмурой угрозой выдвинулся из-за мыска парус, и в разливепрямехонько перед нами явился корабль. Что ж ты оплошал, дедушка Водяной, незапутал, не остановил!.. Не на тебя ли надеялись, не тебе ли ранней веснойдарили черных козлов? Не помогали чужого Омутника выпроваживать, когдаводворился? Или, может, такие гости пожаловали - не совладать?.. Корабль был черный, как уж, плывущий в пруду. А посередь паруса - белый напасмурно-сером - красовался злой сокол, падающий с небес... Варяги! Ладожскиеваряги! Грозного князя Рюрика люди. И никому не ведомо, что у них на уме. Бежать было поздно, сражаться же... Мы как-то сразу оставили бестолковуюбеготню и сгрудились возле тына. Только мать подхватила младшеньких дочек искрылась с ними в избе. Как дитя малое, что прячется в пожаре под лавку... Мы ждали - корабельщики ударят длинными веслами, поспешая к поживе. Втащатлодью на берег и побегут ломать наши ворота... Ошиблись. Корабль сбросил паруси подошел неторопливо, будто не желая пугать. Ткнулся в берег и встал возленаших лодок, обсыхавших днищами вверх. Я смотрела на мореходов, по одному перелезавших через борта, и меняколотило. Я стояла около дядьки и держала лук наготове. Мой лук. Березовый даможжевеловый, оклеенный оленьими жилами и берестой. Его натянуть - что поднятьза шиворот сестрицу Белену. Он достался мне в наследство от дедушки; хорошийлук, если ухаживать, не дряхлеет. Сам дядька задумался бы, прежде чем братьсяза его тетиву. Варягов оказалось не более двадцати, но против нас это была страшная сила.Правда, половина тут же растянулась на травке - видать, соскучились в море, - илишь несколько начали подниматься наверх. Впереди шел высокий воин с обвязаннойголовой. Мы сразу поняли, что это был вождь. Вожди всегда идут первыми, еслиневедомо, чего ждать. Дядька облизнул губы и сказал мне почему-то шепотом: _ Останови-ка его. Подходившие были еще далековато. Мой лук заскрипел, дрожа от натуги. Яприкинула расстояние и ветер и выпустила стрелу. Все глаза метнулись за ней.Стрела очертила дугу и ударила в землю как раз возле ног шедшего первым. Ай дая! Варяг остановился. Поднял голову, глянул на нас, потом на торчавшеедревко. Конечно, он понял предупреждение. И страх, его породивший. Воинам вокруг него наша выходка показалась обидной, но предводитель ихудержал. Встал так, чтобы мы хорошо его видели. Расстегнул пояс, сложил наземьножны с длинным мечом. И неспешно пошел, один, безоружный, к нашему тыну. Была на нем красно-бурая льняная рубаха и штаны из тонко выделанной кожи.При всякой погоде в такой одеже весело телу. А ростом он был едва не с нашиворота, но двигался неожиданно мягко и легко, ни дать ни взять лесной кот, вкотором под пестрой шубкой не заподозришь костей. Подойдя, он остановился и некоторое время стоял неподвижно и молча, уперевруки в бока... Сразу шестеро стрелков держали его на прицеле, и моя стрела былаодной из шести. В этакой близи она ударит крепче гвоздя под молотком, не спасутни шлем, ни кольчуга, да при нем их и не было. И тем не менее он не боялся. Воттак. Мы боялись, а он, под смертью стоявший, нас не боялся. Мне казалось, ончуял наш страх, истекавший в щелочки тына. Это тоже был поединок, и я ужевидела - хвастаться придется не нам. - Ну что, добрые люди? - сказал он наконец. Не очень громко сказал. Нотак, что мы слышали.- Всех гостей стрелами привечаете? Или меня одного? Я покосилась на дядьку, но дядька молчал. - Там мои кмети, - кивнув в сторону берега, продолжал мореход. - Ониназывают меня Мстивоем Ломаным, а иногда еще воеводой. Хотели мы выспаться Уочага, да поесть, да в бане погреться... Что сдумаете, добрые люди? Рати непобоитесь, и мы ведь не побоимся. И уж сами возьмем что пожелаем, проситьбольше не будем. А миром кончить решите - открывайте ворота. Да прежде выдайтемне того, кто у вас тут так зол стрелы метать. Он говорил по-словенски понятно и без запинки, но почти в каждом слове,как седина в черной лисе, проскальзывало чужое. Кончив, он повернулся и так женеторопливо зашагал прочь, не дожидаясь ответа. У него был широкий и ровный шагчеловека, привыкшего, чтобы перед ним расступались. Мстивой, подумала я.Мстящий Воин. Хорошее прозвище для вождя. Как его на самом деле зовут? Луки внаших руках поворачивались ему вослед, потом по одному опустились. Подойдя ксвоим, он что-то сказал, ткнув пальцем через плечо. Послышался смех. Тогда я отвернулась от варягов и сразу встретилась глазами с дядькой. Иудивилась, каким чужим и незнакомым было его лицо. А братья, стоявшие подле,тихонько, бочком, отодвигались в сторонку. Как будто рядом со мною почему-тостало опасно. Кажется, я недоуменно сморгнула, и дядька из незнакомого сделался злым: - Слыхала, что ли? Ступай! Тут я начала понимать, что происходило. Я еще двигалась и дышала, но длявсех я уже умерла. Вот когда даже мысли во мне онемели, не говоря уже о руках иногах. Я только порадовалась каким-то краем сознания, что мать в избу убежала ине увидит. Все правильно, моя стрела, мне и честь. Плохим старейшиной был быдядька, вздумай он меня укрывать. Но я едва оторвала от земли ногу, делая шаг кворотам. И кто-то из братьев толкнул меня в спину, чтобы поторопилась. А нуосерчают грозные пришлецы, с мечами падут на неучтивых... Я не помню, о чем думала. Должно быть, ни о чем. Я подошла к воротам, какво сне. Вот раздвинулись тесаные, с младенчества знакомые створки... Парниотворачивались, пряча глаза. Наверное, им было стыдно моей трусости, моихтряских коленок. На моем месте любой из них выглядел бы краше. Наверное. Я незнаю. Я миновала ворота и оглянулась. - Поди! - прикрикнул дядька сердито.- Чего хочешь, чтобы всех из-за однойтебя порубили?! Я отступила, ворота захлопнулись. По ту сторону остались сестренки и мать,сам дядька и вся моя прежняя жизнь... Я теперь была сама по себе, отрезанныйкрай. Никто не придет мне на выручку, ни братья, ни Молчан, ни Тот, кого явсегда жду. Почему я не кинулась в сторону, не попыталась скрыться в лесу? Недогадалась - слишком крепко запеленал меня страх. Я видела перед собой тольковарягов и тропку, по которой надо было сойти. Меня выдали на расправу, вот я ишла - умирать... Потом я запнулась о камень и вспомнила, что при мне был мой лук. Ивыдернула старого друга из налучи, кидая к жилке стрелу. Спасти не спасет, нолучше с ним, чем без него. Воины кучкой стояли вокруг упавшей стрелы. Мне показалось, они смотрели незло, больше насмешливо. А я не спускала глаз с вожака. Его меч опять висел убедра, почему-то справа, тяжелый меч с забавными рожками на рукояти. Сейчасвытащит и... Какой же он был огромный. Более чем на голову выше меня, и мой ужас егоеще увеличивал. Горбоносое худое лицо казалось вылинявшим от застарелойусталости, несвежая повязка присохла ко лбу, а волосы и борода были на дветрети седыми, и оттого он сперва показался мне если не старым, так пожитым. Онсмотрел не мигая, и глаза тоже были какие не всякий день встретишь.Светло-серые у зрачка и будто углем обведенные по краю... Ой, щур, спаси меня,щур! Но тут в жестоких глазах что-то затеплилось, и Мстивой Ломаный улыбнулся: - Опусти лук, дитятко... Убьешь еще ненароком. Я осторожно ослабила тетивуи почувствовала, как свело пальцы на древке стрелы. А в голосе варяга былавроде жалость с презрением пополам. Он же видел, как коверкал и ломал менястрах. - За кого вышел, вихрастый? - спросил вождь неожиданно. - За отца небось?Или за брата? Подле этого мужа мне притворяться парнем было все равно что худой поганкев лесу - белым грибочком, Но, как ни странно, он ничего еще не заподозрил. Оннастолько не ждал девки, что с трех шагов не заметил женских оберегов на моейрубахе вместо мужских. Добро... - За себя, - сказала я сипло и кашлянула. Нас теперь разделяли считанныесажени, и один из варягов, усатый, плотно слепленный молодец, двинулся ко мне,протягивая руку: - Долой шапку, сопля... У него было обожженное солнцем лицо и зелено-голубые глаза, какдрагоценные камни. Я отскочила, пригибаясь, и двумя руками натянула шапку на самые уши. Кметизахохотали, а Мстивой обернулся к товарищу и осадил его на неведомом языке. Тототступил виновато, а я вдруг поняла, что они вовсе не думали меня убивать. Покрайней мере немедля. - За себя, говоришь,- повторил вождь. Нагнулся, выдернул и дал мне стрелу:- Докинь обратно, если не врешь. Мне говорили потом, я покраснела. Это я вру? Я не сумею?.. Я встала к нимспиной и оттянула тетиву до правого уха. Я целилась из-под горы, да и ветертеперь только мешал; ну так что же! Стрела ушла ввысь со шмелиным гудением, и ятотчас увидела - не оплошаю. Кованое жало грянуло в ворота. Затрепетало длинноедревко. - Ишь ты,- сказал Мстивой с чем-то похожим на уважение. - Ладно, веди,удалец. Уговор так уговор. И я пошла с ним по тропинке обратно наверх. И варяги, все двадцать,повалили за ним. У меня голова шла кругом, я только старалась шагать широко,по-мужски. Но так, как у вождя, у меня все равно не выходило. Ворота распахнулись навстречу. Дядька Ждан стоял посередине: комувстречать гостей, как не ему. Он даже улыбался, но неуверенно, и губы былисерые... еще бы. Потом я увидела мать. Она прижимала к груди наспех собранное угощение:хлеб и ковшик свежего молока. Она очень боялась, но страх за меня пересиливал.За цыпленка и курица лютый зверь. Мать пошла прямо к Мстивою, протягиваянехитрую снедь. Так ведется: в каком доме поел, там становишься за своего, тамозоровать уже не моги. ...Вождь споткнулся и замер, точно грудью налетев на копье. Так, будтоподали ему не молоко, а болотную воду, кишащую пиявками и червями. Нескольковоинов разом шагнули вперед, заслоняя его, хватая мечи... а тот плотный пареньпрямо побелел и взмолился: - Бренн! Лез ва! Но вождь уже справился с собой. Покачал головой и ответил на том же чужомязыке: - Пив грайо э кен гвеллох ха ме... Взял у перепуганной матери ковш, поблагодарил и спокойно, не торопясь,выпил все до конца. По нему не было заметно, чтобы что-то стряслось. Но яоткуда-то знала: стряслось, и такое, чему уже не поможешь. Такое, что, доведисьим второй раз прожить минувшее утро, темнобокий корабль прошел бы далече отнашего берега... Дядька Ждан повел примолкших варягов к себе в избу. Я слышала после, онипрошли в дом по одной половице и первым долгом поклонились печи. Вправду, чтоли, гости как гости... Мой кузовок никуда не убежал со своего места. От Молчана не убежишь.Молчан лежал неподалеку, опустив голову на скрещенные лапы. А перед ним напеньке сидел молодой малый в расшитых сапожках с загнутыми носами. Я знала его,он жил за болотом, мать его была словенкой, отец - весином из рода Чирка. Такихсемей теперь было много, и дети рождались красивые и смышленые как на подбор.Вот и мой паренек удался хоть куда: волосы и бородка - весского бледноватогозолота, нос - с курносинкой, а все лицо н