Малютка

Это невыносимо, я не могу так жить дальше. Они меня терпеть не могут, просто люто ненавидят, постоянно издеваются. Их колючие насмешки и острые злые улыбки вызывают у меня постоянную дрожь и тихий ужас. Тихий – потому что я еще совсем маленький, совершенно беспомощный против их старческой злобной мощи, поэтому я даже не могу повысить на этих негодяев голос, просто не имею права. Единственное мое спасение где-то ходит весь день, а однажды Ее не было трое суток дома, я совсем измучился. Когда Она появляется наконец, я кричу Ей о том, что люблю Ее, что скучал без Нее, что пусть Она подойдет ко мне и хотя бы поговорит. Иногда Она внимает моим мольбам, подходит, гладит по голове и тихо и нежно разговаривает, спрашивает, как мои дела, что я без Нее поделывал и когда же я уже начну расти. Я все-все Ей рассказываю, но Она не может понять, в чем моя беда, утешает ласково, дает напиться и, попрощавшись, идет заниматься домашними делами или читать. Впрочем, чем дольше я живу, тем становлюсь умнее и сильнее и уже учусь потихоньку передавать мысли на расстоянии, чтобы не кричать так громко, чтобы они не радовались моей слабости, неизменно следующей за общением с Нею, оно отбирает у меня все силы. Они же этим пользуются коварно и мучают меня еще болезненней. Я все ждал, когда же Она поймет, что мне требуется отдельная площадь для проживания, что рядом с этими престарелыми уродами я совсем зачахну. При всей моей привязанности к Ней должен признать, что с телепатией у Нее не все в порядке: я месяц усердно внушал Ей мысль о моем переселении, пока однажды Она не подошла кео мне и не сказала: - Малыш, ты меня тревожишь! За три месяца ты совершенно не вырос! Что же с тобой делать? Я стал было опять кричать, что, мол, забери ты меня отсюда, пожалуйста, сил моих больше нет, потом вспомнил про передачу мыслей и начал внушать: забери, забери, забери же меня отсюдаааа!!! И тут Она (видно, услышала-таки!) говорит: - Я знаю, что тебе нужно! Пойдем-ка, дружок, со мной! И потащила меня в другую комнату. Я весь подобрался, чтобы не поранить Ее нечаянно и Ей это, конечно, понравилось. - Вот, малютка, здесь тебе будет лучше. - Да! Да! Несомненно! Великолепно! - кричал я Ей в голос и мысленно и весь из себя пучился, чтобы Она мной гордилась и радовалась. На новом месте и в самом деле было в сто миллиардов раз лучше: огромные дозы чудного излучения, свет – что надо, довольно тепло и – главное!- я мог видеть теперь Ее гораздо чаще и потому, из любви к Ней, стал расти не по дням, а по часам. Она нарадоваться на меня не могла. Конечно, старые уроды и здесь, через две комнаты и коридор, пытались меня достать, но их мощи, хоть и опытной, на это уже не хватало. То, на что я раньше обижался и что выводило меня из себя, перестало так беспокоить, я заметно вырос, налился соком и даже задумал преподнести ей подарок. До них ли, старых мутантов, мне было? Я так и передал им на нашей особой волне: - Все, балбесы, попались! Мне, товарищи, два года стукнуло! Теперь держитесь! И им пришлось держаться, я вам говорю честно, без хвастовства. Это Она недавно меня Хвастунишкой обозвала, ишь, говорит, чудо мое, красавцем каким стал, хвастунишка, надулся, как шарик! Ну, я, само собой, не то что как шарик, как дирижабль надулся. Она так смеялась… Она, между прочим, то ли ради шутки, то ли уж не знаю сам, почему, тоже взяла и надулась однажды. Только я вот все же чуть-чуть сдуваюсь, когда хвастаться перестаю, а вот она – нет. Не сдулась. Животик у нее такой кругленький стал, и сама она какая-то мягкая стала, еще нежнее и ласковее, чем всегда. А однажды подошла ко мне и говорит: - Знаешь, дружок, ты стал просто великолепен! Только вот мне монитор из-за тебя уже не видно! Так что давай я тебя обратно на кухню отнесу, а? Я особенно не возражал. Нет, мне будет, конечно, не хватать Ее, все же на кухне Она бывает реже, чем в кабинете, но ведь и я уже не такой малютка, чтобы без мамочки не расти! Когда Она несла меня обратно на кухню, я опять подобрался весь, чтобы не поранить Ее чудный круглый животик. Старые дураки смотрели на меня угрюмо. Их бледные толстые шкуры внушали отвращение даже им самим. Я же был изящен, элегантен и просто не замечал их в упор. Как-то вечером Она подошла ко мне и погладила, как когда-то в детстве, по голове, совершенно не боясь уколоться. Я заглянул Ей в глаза и обомлел: в них стояли слезы. - Да нет, что Ты, у меня все в порядке, не плачь! – сказал я Ей тогда мысленно. Она закивала часто-часто, прижала ко рту ладошку и горько-горько заплакала. - Ты живи, Малыш, ладно, живи? У тебя все будет хорошо, правда ведь? Хоть ты меня не бросай, а? – попросила Она, положила руку на живот, тяжело вздохнула и медленно пошла в комнату, вдруг оперлась на стол и стала как-то медленно оседать, я еще думаю, чего это Она? И только когда Она тихонько села на пол, привалилась к ножке стола и тихонько заскулила, я вспомнил себя маленького, запуганного, беспомощного и понял, что Она сейчас еще слабее меня, что Ей так плохо, словно Ее триста старых уродов мучили триста дней. Больно Ей было, вот что. Я не то что бы растерялся, у меня от жалости все мысли перемешались. Но потом я вспомнил Ее мать, вспомнил, словно она только сегодня была у нас в гостях, и закричал ей (мысленно, конечно), что ее Дочери очень плохо. Она вскоре приехала, оттащила Дочь в комнату, была вся в слезах, что-то причитала. Старые уроды пытались покрасоваться, но я шикнул на них, маразматиков, и они увяли до конца дня. От беспомощной злости они пытались достать меня, как когда-то, но войны не получилось: через неделю они стали умирать, а я стал готовить Ей мой подарок. Теперь уже я готовил его Ей не оттого, что хотел отблагодарить, а просто так, просто потому, что хотелось сделать для Нее что-то более приятное, чем совместное существование. Сил у меня было – хоть отбавляй, таланта и терпения – тоже, поэтому я увлекся и не сразу заметил, что Она куда-то делась, совсем меня не проведывает. В тот день, когда Ей было больно, ходили по квартире какие-то люди в белых одеждах, мать отмывала следы красной густой воды с пола в кухне и удивлялась, вслух, конечно, по старушечьей привычке, что ведь толкнуло же ее что-то поехать к дочери, как позвал кто. Прошел месяц. Мой подарок был готов. Белоснежное с розовым нежнейшее чудо было готово предстать перед Нею. И Она появилась. Я начал расправлять лепестки, но все равно следил за Ней во все глаза, очень соскучился, оказывается. Она была бледная, худая, ее мягкость куда-то делась, появилась болезненность. И животик сдулся. Но все равно это была Она – моя Богиня. Мельком глянула на окно, увидела старых сухих уродов и сказала: - Мам, выброси их. Чего они стоят там, мертвые, сухие? Секундные стрелки двигались к мгновению моего триумфа. Ее мать отдернула занавеску, взяла в руки по горшку с сухими старичками и отнесла их на балкон. Вернувшись за следующей партией уродцев с торчащими сухими твердыми иглами, она быстро взглянула на меня (раздался только МНЕ слышный бой курантов), взяла по горшку, потом медленно развернулась ко мне лицом… ОНА повернулась на звук разбившихся горшков и рассыпавшейся земли: - Что случилось? - Катюша! Ты посмотри только! ОНА повернулась ко мне, посмотрела внимательно, и откуда-то в глазах Ее появились слезы: - Аааах! Малыш, малютка, дружочек мой зеленый! Это ты мне?! Видишь, мама, он молодец, он умный! Я что тебе говорила?! А ты: «Кактус, что с него взять?» Вот тебе и «просто кактус»! Так это ты – мне?! - Да! Да! Да! Это только Тебе, Богиня! Только Тебе! Чтобы все было хорошо! Она стояла и плакала, смотрела на мой подарок – чудесный белый цветок с розовой серединкой. Я знал, что он был великолепен. Как я. Как Она – моя Богиня.