Не желаете ли пельменей под водочку?
Русские, не менее итальянцев или французов, считают потребление спиртных напитков частью полноценного гастрономического опыта.
Мало найдется баров в моем родном Санкт-Петербурге, и ни одного, насколько я могу судить, на Брайтон-Бич, в русском анклаве Бруклина, где я хотел бы оказаться, когда меня начинают одолевать мысли о голубцах, пельменях и звуках аккордеона. Не то чтобы оба места являли собой образец трезвого образа жизни: когда в 2003 году я впервые за двадцать лет вернулся в Санкт-Петербург, в утренней толпе чаще можно было увидеть открытые бутылки пива, чем пластиковые чашки кофе. А экстравагантные кабаре на Брайтон-Бич, которые когда-то облюбовали мафиози, а сейчас посещают зажиточные семьи из Монтклера и Стамфорда? Вечерней порой там не увидишь столика без Smirnoff и Courvoisier.
Расхожее представление, что русские любят пить, не противоречит действительности, однако оно упускает суть. Русские любят изобилие, а алкоголь - водка в особенности - был одним из немногих неизменно доступных удовольствий для народа, исторически существовавшего в условиях войн, нищеты и нестабильности. В советскую эпоху водка помогала убежать от марксизма-ленинизма: на дне стакана не существует идеологии. Михаил Горбачев наверно забыл об этом, когда в середине безрадостных 80-х, в начале крушения советской мечты начал свою бессмысленную антиалкогольную кампанию. Историк Вильям Похлебкин в 'Истории водки', потрясающе подробном повествовании о любви между Россией и этим алкогольным напитком, пишет: ' Непродуманные ограничительные меры на продажу водки оказались не только неэффективными . . . но и привели к ухудшению финансового положения государства'. Когда водка стала дефицитным товаром, многие начали гнать ее самостоятельно - этот напиток называется самогоном - в результате чего сахара в закромах государства практически не осталось, что вызвало еще больший гнев у томимого жаждой населения, которому нечем было сластить свой чай.
Моя семья где-то в эти времена и уехала в Соединенные Штаты, я провел большую часть детства в Коннектикуте, в среде, где Sprite встречался гораздо чаще, чем спиртные напитки. Я научился пить, как это принято среди обыкновенных американцев, потому что стать настоящим американцем мечтал каждый иммигрант из России, даже если для этого приходилось вживаться в культурные традиции, которые мы с трудом понимали. Многие из нас, 'новых американцев', ходили вместе в колледж и вступали в студенческие братства, и вот мы уже пили Milwaukee's Best из пластиковых стаканов, вместо того чтобы спорить о Солженицыне, сидя на крошечной кухне, где текли рекой холодная водка и недовольство политической системой. В то время единственным напоминанием о моих корнях был советский флажок, свешивающийся из сувенирной пивной кружки, которую я привез из Канкуна.
Все изменилось, когда я закончил колледж, переехал в Нью-Йорк, и начал серьезно работать над биографическим романом о Санкт-Петербурге. Он не был опубликован - как это обычно случается с первыми романами - но в прошлом году я приступил к работе над второй книгой об организованной преступности, расцветшей на Брайтон-Бич, когда многие светлейшие умы советского преступного мира перебрались на золотые пляжи Америки. Они поняли, что деньги делать значительно проще, когда КГБ - что весьма кстати - оказывается за тридевять земель.
Для книги нужно было проводить исследовательскую работу, а исследовательская работа на Брайтон-Бич невозможна без потребления спиртных напитков.
В те дни у меня не было нехватка в добровольных 'научных ассистентах' в лице моих американских друзей, для которых такие районы, как Брайтон, остаются этнической терра инкогнита, полной потенциальных опасностей, но неодолимо манящей. И я, подобно Вергилию, сопровождающему Данте по кругам ада, проводил их сквозь лабиринт уличных торговцев икрой и лотков, изобилующих фруктами и овощами, мимо неоправданно дорогих ресторанов на бордвоке Ригельманна в кафе 'Джина', восхитительно злачное место, где, пожалуй, как ни в одном из окрестных заведений, умеют славить эту двойную любовь неуловимой русской души - еду и питие.
Здесь можно поесть так, как, наверное, доводилось откушать только тузам из Политбюро в те былые времена, когда весь остальной народ стоял в очередях за скудным продовольственным пайком: голубцы, плавающие в томатном соусе, дымящийся украинский борщ со сметаной, пельмени с телятиной, политые той же сметаной, и, конечно же, бутерброды из ржаного хлеба с маринованной селедкой и кольцами лука, которые отлично идут под водку.
По брайтонским барам мы не ходим, потому что они - вызов русской традиции пития. Похлебкин, вероятно самый страстный и эрудированный защитник потребления водки за все время существования исторической науки, отмечает, что 'водка как застольный напиток предназначена для придания кулинарно-сопроводительного акцента блюдам исключительно русского национального стола. Прежде всего водка подходит к жирным мясным и мясо-мучным блюдам и соленым острым рыбным'.
Русские, не менее итальянцев или французов, считают потребление спиртных напитков частью полноценного гастрономического опыта - отделение одного от другого немыслимо для человека, обладающего хоть толикой вкуса. Однако быть может потому, что наши блюда не такие утонченные и чувственные как средиземноморская кухня (сметана, оказывается, не самый изысканный из соусов), для нас еда - это скорее закуска к выпивке.
Чтобы пить, как русские, нужно обладать изрядной выносливостью, и я уже давно оставил попытки не отставать от местных жителей. Я помню ошарашенное выражение лица моего американского друга, когда тот наблюдал, как четыре женщины среднего возраста за обедом в кафе 'Джина' выпили бутылку водки Smirnoff, как будто это была простая минеральная вода. В то время как недавно, ужиная в кафе 'Глечик', украинском ресторане, мы, 15 обитателей буржуазной части Бруклина, с трудом прикончили две бутылки Tito's Handmade Vodka (то, что мы пили водку, пусть замечательную, но произведенную в Техасе, заслуживает отдельного разговора). В ходе русского застолья никто не считает количество съеденного или выпитого - остаточный эффект тех исполненных фатализма времен, когда каждый из собутыльников мог без следа исчезнуть в жерновах советской государственной машины - как произошло с миллионами - и так и не допить свой стакан.
Сегодня в памяти многих воспоминания о Советском Союзе поблекли, сливки российского общества - это уже не идеологи-марксисты, а богатые олигархи, которые охотно потакают своим бесчисленным капризам, например, на швейцарском курорте Verbier, где, как утверждает британская Daily Mail, 'самое дешевое шампанское стоит более 100 фунтов за бутылку, а самое дорогое - 11 000 фунтов', в то время как заурядное мохито идет по цене 50 фунтов. Такова современная Россия - кричащая, напыщенная, агрессивная - и несомненно существует тьма студентов, которые, как и во времена 'холодной войны', жаждут понять нацию, которая, по знаменитому высказыванию Черчилля, ' представляет собой 'тайну, покрытую мраком за семью печатями'. Я бы порекомендовал порцию пельменей с пивом 'Балтика' в привокзальном буфете. И не забудьте про сметану.
Александр Назарян - преподаватель английского языка, в настоящее время работает над книгой 'Золотая молодежь' о российской организованной преступности в Бруклине
("The International Herald Tribune", США)
Мало найдется баров в моем родном Санкт-Петербурге, и ни одного, насколько я могу судить, на Брайтон-Бич, в русском анклаве Бруклина, где я хотел бы оказаться, когда меня начинают одолевать мысли о голубцах, пельменях и звуках аккордеона. Не то чтобы оба места являли собой образец трезвого образа жизни: когда в 2003 году я впервые за двадцать лет вернулся в Санкт-Петербург, в утренней толпе чаще можно было увидеть открытые бутылки пива, чем пластиковые чашки кофе. А экстравагантные кабаре на Брайтон-Бич, которые когда-то облюбовали мафиози, а сейчас посещают зажиточные семьи из Монтклера и Стамфорда? Вечерней порой там не увидишь столика без Smirnoff и Courvoisier.
Расхожее представление, что русские любят пить, не противоречит действительности, однако оно упускает суть. Русские любят изобилие, а алкоголь - водка в особенности - был одним из немногих неизменно доступных удовольствий для народа, исторически существовавшего в условиях войн, нищеты и нестабильности. В советскую эпоху водка помогала убежать от марксизма-ленинизма: на дне стакана не существует идеологии. Михаил Горбачев наверно забыл об этом, когда в середине безрадостных 80-х, в начале крушения советской мечты начал свою бессмысленную антиалкогольную кампанию. Историк Вильям Похлебкин в 'Истории водки', потрясающе подробном повествовании о любви между Россией и этим алкогольным напитком, пишет: ' Непродуманные ограничительные меры на продажу водки оказались не только неэффективными . . . но и привели к ухудшению финансового положения государства'. Когда водка стала дефицитным товаром, многие начали гнать ее самостоятельно - этот напиток называется самогоном - в результате чего сахара в закромах государства практически не осталось, что вызвало еще больший гнев у томимого жаждой населения, которому нечем было сластить свой чай.
Моя семья где-то в эти времена и уехала в Соединенные Штаты, я провел большую часть детства в Коннектикуте, в среде, где Sprite встречался гораздо чаще, чем спиртные напитки. Я научился пить, как это принято среди обыкновенных американцев, потому что стать настоящим американцем мечтал каждый иммигрант из России, даже если для этого приходилось вживаться в культурные традиции, которые мы с трудом понимали. Многие из нас, 'новых американцев', ходили вместе в колледж и вступали в студенческие братства, и вот мы уже пили Milwaukee's Best из пластиковых стаканов, вместо того чтобы спорить о Солженицыне, сидя на крошечной кухне, где текли рекой холодная водка и недовольство политической системой. В то время единственным напоминанием о моих корнях был советский флажок, свешивающийся из сувенирной пивной кружки, которую я привез из Канкуна.
Все изменилось, когда я закончил колледж, переехал в Нью-Йорк, и начал серьезно работать над биографическим романом о Санкт-Петербурге. Он не был опубликован - как это обычно случается с первыми романами - но в прошлом году я приступил к работе над второй книгой об организованной преступности, расцветшей на Брайтон-Бич, когда многие светлейшие умы советского преступного мира перебрались на золотые пляжи Америки. Они поняли, что деньги делать значительно проще, когда КГБ - что весьма кстати - оказывается за тридевять земель.
Для книги нужно было проводить исследовательскую работу, а исследовательская работа на Брайтон-Бич невозможна без потребления спиртных напитков.
В те дни у меня не было нехватка в добровольных 'научных ассистентах' в лице моих американских друзей, для которых такие районы, как Брайтон, остаются этнической терра инкогнита, полной потенциальных опасностей, но неодолимо манящей. И я, подобно Вергилию, сопровождающему Данте по кругам ада, проводил их сквозь лабиринт уличных торговцев икрой и лотков, изобилующих фруктами и овощами, мимо неоправданно дорогих ресторанов на бордвоке Ригельманна в кафе 'Джина', восхитительно злачное место, где, пожалуй, как ни в одном из окрестных заведений, умеют славить эту двойную любовь неуловимой русской души - еду и питие.
Здесь можно поесть так, как, наверное, доводилось откушать только тузам из Политбюро в те былые времена, когда весь остальной народ стоял в очередях за скудным продовольственным пайком: голубцы, плавающие в томатном соусе, дымящийся украинский борщ со сметаной, пельмени с телятиной, политые той же сметаной, и, конечно же, бутерброды из ржаного хлеба с маринованной селедкой и кольцами лука, которые отлично идут под водку.
По брайтонским барам мы не ходим, потому что они - вызов русской традиции пития. Похлебкин, вероятно самый страстный и эрудированный защитник потребления водки за все время существования исторической науки, отмечает, что 'водка как застольный напиток предназначена для придания кулинарно-сопроводительного акцента блюдам исключительно русского национального стола. Прежде всего водка подходит к жирным мясным и мясо-мучным блюдам и соленым острым рыбным'.
Русские, не менее итальянцев или французов, считают потребление спиртных напитков частью полноценного гастрономического опыта - отделение одного от другого немыслимо для человека, обладающего хоть толикой вкуса. Однако быть может потому, что наши блюда не такие утонченные и чувственные как средиземноморская кухня (сметана, оказывается, не самый изысканный из соусов), для нас еда - это скорее закуска к выпивке.
Чтобы пить, как русские, нужно обладать изрядной выносливостью, и я уже давно оставил попытки не отставать от местных жителей. Я помню ошарашенное выражение лица моего американского друга, когда тот наблюдал, как четыре женщины среднего возраста за обедом в кафе 'Джина' выпили бутылку водки Smirnoff, как будто это была простая минеральная вода. В то время как недавно, ужиная в кафе 'Глечик', украинском ресторане, мы, 15 обитателей буржуазной части Бруклина, с трудом прикончили две бутылки Tito's Handmade Vodka (то, что мы пили водку, пусть замечательную, но произведенную в Техасе, заслуживает отдельного разговора). В ходе русского застолья никто не считает количество съеденного или выпитого - остаточный эффект тех исполненных фатализма времен, когда каждый из собутыльников мог без следа исчезнуть в жерновах советской государственной машины - как произошло с миллионами - и так и не допить свой стакан.
Сегодня в памяти многих воспоминания о Советском Союзе поблекли, сливки российского общества - это уже не идеологи-марксисты, а богатые олигархи, которые охотно потакают своим бесчисленным капризам, например, на швейцарском курорте Verbier, где, как утверждает британская Daily Mail, 'самое дешевое шампанское стоит более 100 фунтов за бутылку, а самое дорогое - 11 000 фунтов', в то время как заурядное мохито идет по цене 50 фунтов. Такова современная Россия - кричащая, напыщенная, агрессивная - и несомненно существует тьма студентов, которые, как и во времена 'холодной войны', жаждут понять нацию, которая, по знаменитому высказыванию Черчилля, ' представляет собой 'тайну, покрытую мраком за семью печатями'. Я бы порекомендовал порцию пельменей с пивом 'Балтика' в привокзальном буфете. И не забудьте про сметану.
Александр Назарян - преподаватель английского языка, в настоящее время работает над книгой 'Золотая молодежь' о российской организованной преступности в Бруклине
("The International Herald Tribune", США)