Трудности перевода

Просьба к билингвам. Очень рассмешил Сартр на румынском. Настолько, чне стало любопытно как звучит на русском. К большому удивлению, на русском Сартр звучит грустно, даже драматично. Проблема не в качестве перевода, по моему – удачно и там, и там. Так в чем же дело? Может мне показалось, а может я до сих пор не понимаю каких-то элементарных вещей. Помогите, объясните.Ж. П. Сартр. Слова«У меня было две причины уважать моего учителя: он желал мне добра и у него дурно пахло изо рта. Взрослым полагалось быть морщинистыми, неаппетитными уродами; когда они меня целовали, мне нравилось преодолевать легкую тошноту, это доказывало, что добродетель дается дорогой ценой. Я знавал, конечно, и простые, банальные радости: бегать, прыгать, лакомиться пирожными, целовать душистую и нежную щеку матери, но куда больше ценил радости выстраданные, требующие усилия над собой, их я вкушал в обществе зрелых мужей. Отвращение, которое они во мне вызывали, составляло неотъемлемую часть их престижа. Я смешивал чувство брезгливости с уважением. Я был снобом. Когда господин Барро склонялся ко мне, его дыхание подвергало меня изощренной пытке, но я усердно втягивал носом неблаговонный дух его достоинств. В один прекрасный день я обнаружил на школьной стене только что выведенную надпись: «Папаша Барро — дерьмо». Мое сердце бешено заколотилось, я оторопело прирос к месту,— мне стало страшно. «Дерьмо» — это наверняка одно из тех «гадких слов», которые кишат среди словарных отбросов и не должны попадаться на глаза благовоспитанному ребенку; короткое и грубое, оно было наделено пугающей элементарностью простейших организмов. Одно то, что я его прочел, вопияло к небесам! Я запретил себе произносить его даже шепотом. Я не хотел, чтобы этот таракан, прилепившийся к стене, прыгнул мне в рот и превратился у меня в глотке в черное шуршанье. Как знать, может, если я притворюсь, будто не видел его, он уползет обратно в свою щель. Но, отводя от него глаза, я упирался взглядом в бесцеремонное обращение «папаша Барро», которое нагоняло на меня еще пущий страх,— о смысле слова «дерьмо» я, в конце концов, только догадывался, но зато я твердо знал, какого сорта людей у нас дома именуют «папаша такой-то» — это были садовники, почтальоны, отец служанки — короче говоря, престарелые бедняки. Стало быть, кто-то представлял себе господина Барро, учителя, коллегу деда, в образе престарелого бедняка. Где-то, в чьем-то мозгу бродила эта больная и преступная мысль. Но в чьем же мозгу? Уж не в моем ли? Может, стоит прочесть кощунственную надпись, и ты становишься соучастником святотатства? Мне казалось, что какой-то злобный безумец издевается над моей благовоспитанностью, почтительностью, усердием, над моей готовностью снимать по утрам фуражку со словами: «здравствуйте, господин учитель», и в то же время, что этот безумец — я сам, что гадкие слова и мысли копошатся в моем сердце. Почему бы мне, например, не заорать во все горло: «Этот старый павиан воняет, как свинья?» Я прошептал: «Папаша Барро — вонючка»,— все поплыло у меня перед глазами, я в слезах спасся бегством. На другое утро я вновь обрел привычное почтение к господину Барро, к его целлулоидному воротничку и галстуку-бабочке. Но когда он склонялся над моей тетрадью, я отворачивался, задерживая дыхание».Jean-Paul Sartre. Cuvintele„Aveam doua motive sa-l respect pe invatatorul meu: imi voia binele si ii mirosea gura. Oamenii mari trebuie sa fie urati, cu creturi pe obraz, stinjenitori; cind ma luau in brate, nu-mi displacea sa-mi infring un usor dezgust: era dovada ca virtutea nu e un lucru usor. Existau si bucurii simple, vulgare: sa alergi, sa sari, sa maninci prajituri, sa saruti pielea fina si parfumata a mamei mele; dar pretuiam mai mult placerile studioase si amestecate pe care le resimteam in tovarasia oamenilor maturi: repulsia pe care mi-o inspirau facea parte din prestigiul lor: confundam dezgustul cu seriozitatea. Eram snob. Cind domnul Barrault se apleca asupra mea, respiratia lui imi provoca o delicioasa stinjeneala, respiram cu nesat aerul neplacut al virtutilor lui. Intr-o zi am descoperit o inscriptie proaspata pe zidul scolii, m-am apropiat si am citit: „Mos Barrault e un cur”. Inima a inceput sa-mi bata de sa-mi sparga pieptul, am ramas uluit, mi-era frica. „Cur” nu putea sa fie decit unul dintre „cuvintele acelea urite” care misunau in straturile cele mai de jos ale vocabularului si pe care un copil bine crescut nu le intilneste niciodata; scurt si brutal, avea simplitatea oribila a unor animale primare. Era de ajuns ca-l citisem; mi-am interzis sa-l rostesc, fie chiar si cu voce soptita. Gingania asta agatata de zid nu voiam sa-mi sara in gura si sa se preschimbe in gitul meu intr-un sunet sinistru de trimbita. Daca ma prefaceam ca nu l-am observat, poate ca va reintra intr-o gaura de zid. Dar cind intorceam privirea ma izbeam de apelativul mirsav „mos Barrault” care ma inspaiminta si mai tare: cuvintului „cur” doar ii banuiam intelesul: dar stiam foarte bine cui ne adresam in familie cu „mos”: gradinarilor, postasilor, tatalui servitoarei, pe scurt, batrinilor saraci. Cineva il vedea pe domnul Barrault, invatatorul, colegul bunicului meu, sub infatisarea unui batrin sarac. Undeva, in mintea cuiva, se invirtea gindul acesta bolnav si criminal. In ce minte? Poate ca intr-a mea. Oare era de ajuns sa citesti inscriptia aceea de ocara ca sa devii complicele unui sacrilegiu? Mi se parea ca un nebun plin de cruzime isi batea joc de politetea mea, de respectul, de zelul, de placerea pe care o resimteam in fiecare dimineata cind imi scoteam sapca si ziceam „Buna dimineata, domnule invatator” si ca eram chiar eu acel nebun, ca gindurile si cuvintele urite misunau in sufletul meu. Ce ma impiedica sa tip in gura mare: „Maimutoiul asta batrin pute ca un porc”. Am soptit: „Mos Barrault pute” si totul a inceput sa se invirteasca cu mine: am rupt-o la fuga plingind. Chiar de a doua zi mi-am redobindit respectul fata de domnul Barrault, de gulerul lui de celuloid si de papionul lui. Dar cind se apleca deasupra caietului meu, intorceam captul, tinindu-mi rasuflarea”.