РЫВАЛЮЦИЯ.

Вот так и все они, даже самые лучшие, самые нежные из них, прекрасныеотцы и внимательные мужья, - все они на службе делаются низменными,трусливыми, злыми, глупыми зверюшками. Вы спросите: почему? Да именнопотому, что никто из них в службу не верит и разумной цели этой службы невидит. Вы знаете ведь, как дети любят играть в войну? Было время кипучегодетства и в истории, время буйных и веселых молодых поколений. Тогда людиходили вольными шайками, и война была общей хмельной радостью, кровавой идоблестной утехой. В начальники выбирался самый храбрый, самый сильный ихитрый, и его власть, до тех пор пока его не убивали подчиненные,принималась всеми истинно как божеская. Но вот человечество выросло и скаждым годом становится все более мудрым, и вместо детских шумных игр егомысли с каждым днем становятся серьезнее и глубже. Бесстрашные авантюристысделались шулерами. Солдат не идет уже на военную службу, как на веселое ихищное ремесло. Нет, его влекут на аркане за шею, а он упирается,проклинает и плачет. И начальники из грозных, обаятельных, беспощадных иобожаемых атаманов обратились в чиновников, трусливо живущих на своенищенское жалованье. Их доблесть - подмоченная доблесть. И воинскаядисциплина - дисциплина за страх - соприкасается с обоюдною ненавистью.Красивые фазаны облиняли. Только один подобный пример я знаю в историичеловечества. Это монашество. Начало его было смиренно, красиво итрогательно. Может быть - почем знать - оно было вызвано мировойнеобходимостью? Но прошли столетия, и что же мы видим? Сотни тысячбездельников, развращенных, здоровенных лоботрясов, ненавидимых даже теми,кто в них имеет время от времени духовную потребность. И все это покрытовнешней формой, шарлатанскими знаками касты, смешными выветрившимисяобрядами. Нет, я не напрасно заговорил о монахах, и я рад, что моесравнение логично. Подумайте только, как много общего. Там - ряса икадило, здесь - мундир и гремящее оружие; там - смирение, лицемерныевздохи, слащавая речь, здесь - наигранное мужество, гордая честь, котораявсе время вращает глазами: "А вдруг меня кто-нибудь обидит?" - выпяченныегруди, вывороченные локти, поднятые плечи. Но и те и другие живутпаразитами и знают, ведь знают это глубоко в душе, но боятся познать эторазумом и, главное, животом. И они подобны жирным вшам, которые темсильнее отъедаются на чужом теле, чем оно больше разлагается.Да, настанет время, и оно уже у ворот. Время великих разочарований истрашной переоценки. Помните, я говорил вам как-то, что существует от веканезримый и беспощадный гений человечества. Законы его точны и неумолимы. Ичем мудрее становится человечество, тем более и глубже оно проникает вних. И вот я уверен, что по этим непреложным законам все в мире рано илипоздно приходит в равновесие. Если рабство длилось века, то распадение егобудет ужасно. Чем громадное было насилие, тем кровавее будет расправа. И яглубоко, я твердо уверен, что настанет время, когда нас, патентованныхкрасавцев, неотразимых соблазнителей, великолепных щеголей, станутстыдиться женщины и, наконец, перестанут слушаться солдаты. И это будет неза то, что мы били в кровь людей, лишенных возможности защищаться, и не зато, что нам, во имя чести мундира, проходило безнаказанным оскорблениеженщин, и не за то, что мы, опьянев, рубили в кабаках в окрошку всякоговстречного и поперечного. Конечно, и за то и за это, но есть у нас болеестрашная и уже теперь непоправимая вина. Это то, что мы - слепы и глухи ковсему. Давно уже, где-то вдали от наших грязных, вонючих стоянок,совершается огромная, новая, светозарная жизнь. Появились новые, смелые,гордые люди, загораются в умах пламенные свободные мысли. Как в последнемдействии мелодрамы, рушатся старые башни и подземелья, и из-за них ужевидится ослепительное сияние. А мы, надувшись, как индейские петухи,только хлопаем глазами и надменно болбочем: "Что? Где? Молчать! Бунт!Застрелю!" И вот этого-то индюшачьего презрения к свободе человеческогодуха нам не простят - во веки веков.