ПРОРЫВАЯСЬ...

Прорываясь сквозь густой воздух, сшибая на своем пути абсолютно все, даже собственную тень, Она шла вперед. Она шла, уверенно наступая “гриндерами” на плавленый асфальт, настойчиво вырывавшийся из-под Ее ног. Никто не хотел понять, зачем Она идет, а ей лень было рассказывать. На Ее ресницах танцевали солнечные лучи, поэтому смотреть было крайне неудобно, приходилось щуриться. В конце концов, ей это надоело, и Она посадила на переносицу темные стекла очков. Вокруг Нее ныла и хрипела от боли и обиды зима, в значительной мере ободранная и явно уставшая, вокруг Нее просто ураганом носилась весна, кривляясь и корча смешные рожицы, но Она показала ей язык, повертела у виска, хотела ещё что-то показать, но, подумав, просто пригрозила кулаком. Растолкав локтями шум на улице, Она вошла в подъезд. Ни с того, ни с сего, с ее носом стали драться неприятные запахи. Они щекотали его, били, а иногда просто издевались, ведя себя абсолютно неприлично. Она подумала, что абсолютно зря не взяла на прогулку противогаз, хотя тот очень просился. В целом все вокруг было в полной мере отвратным в самом плохом из смыслов этого слова, потому что все остальные смыслы просто куда-то вышли побродить. Когда Она подошла к двери, замок в двери начал доверительно крякать в ответ на проникавший в него ключ, пара страстных вращений, и двери пришлось ее впустить, хотя ей по всем приметам очень не хотелось этого делать. Входя, Она врезала по ней ботинком, чтобы не выпендривалась, и, уже изнутри, еще раз как следует пнула, недовольно бормоча себе под нос какие-то слова, которые, не долго думая, быстро сматывались в открытую форточку, звонко отдаваясь эхом на улице. Она уже давно научила свою сумку летать. Сначала сумка сопротивлялась, ей это удавалось с трудом, но сейчас она могла претендовать на мастера спорта по воздушной акробатике. Подумав, Она, не спеша, подошла к холодильнику, предвкушая, как, немного поворчав, он подкинет ей что-нибудь вкусное. С холодильником они дружили давно. Он всегда баловал ее, а она, в свою очередь примерно следила за ним, ухаживала, кормила, чистила и выводила на прогулку. После холодильника обязательно надо было пообщаться с телефоном, он всегда знал, когда она приходит домой, и, иногда, даже не дав ей договорить с холодильником, начинал призывно звать Ее, а потом, прижавшись к Ее щеке, долго что-то шептал ей на ушко. Как ни старались остальные услышать, это им не удавалось. Они слышали лишь то, что Она говорила в ответ. Иногда Она смеялась, иногда что-то шептала в ответ, иногда, когда провода особенно ленились, Она кричала, а иногда даже плакала… но почему, они не понимали. В такие минуты любимый свитер обнимал Ее плечи покрепче… Магнитофон плевался громкими звуками, заполнявшими комнату. Они, как жвачка, прилипали абсолютно ко всему, что встречалось на их пути. Единственными, кому это нравилось, были Ее уши, и звуки отвечали им взаимностью, по возможности стараясь виснуть на них. Она в это время смотрела в окно, хотя, точнее было бы сказать, что Она смотрела мимо него. Окно не обижалось, оно привыкло, что на него смотрят только тогда, когда моют, эти мгновенья с лихвой заменяли все. Она смотрела на звезды, а они смотрели на нее. В этот раз Она отвернулась первая, хотя обычно первыми уходили звезды, и спрыгнула с подоконника на пол. Тот старчески застонал, хотя Она была очень маленькой. Наверное, слишком маленькой для такого большого и непонятного мира, в котором Она жила. С непониманием они были старые враги. Они не могли пройти мимо, не сказав какой-нибудь гадости, не съязвив что-нибудь в адрес друг друга. В последнее время Она все чаще с ним сталкивалась, а после каждой встречи плакала. Непонимание прокрадывалось во все щели, не оставляя Ей шанса на побег. Оно прокралось даже в телефон, с которым Она раньше болтала и смеялась. Все реже Она подходила к нему, несмотря на его призывный звон. Этот звон стал раздражать Ее и, поговорив с телефоном, Она объяснила ему, что не хочет больше слышать звонков. Телефон замолчал, испуганно забившись в угол. Немного походив по комнате, Она впрыгнула в “гриндера” и, с размаху хлопнула дверью, так, что та от неожиданности перекосилась, но Она была уже далеко и ничего не видела. Воздух был омерзительно липкий от сумерек и от приближающегося дождя, пухлую, отекшую и от старости серую рожу которого уже было отлично видно на уставшем небе. “Пропади все пропадом!” – крикнула она, и ее крик, испугавшись собственного эха, превратился в гром. Гадкие капли холодной слизью скатились по щекам, перемешиваясь со слезами. Она бежала, выталкивая из-под ботинок грязь. Соленые брызги увидали Ее еще издалека, Ее трудно было не заметить. За ней едва успевали пальто и “гриндера”, а платок уже давно и безнадежно отстал. Она прибежала туда, где Ей всегда были рады, и, просидев там весь вечер, она, абсолютно спокойная направилась домой. Все промокли, промокло пальто, промок шарф, промокла душа… насквозь промокла. Придя домой, и привычным движением плеча вставив дверь на место. Она поняла, что промокшая душа простудилась: у нее явно начался насморк. Скинув с себя все мокрое, Она пробежала к чайнику. “Вот еще один друг, и все не так уж плохо”, - подумалось Ей, и, нажав на кнопку, она принесла всех, кто был с Ней на берегу, сохнуть. Чайник дружески свистнул, и Она, налив себе чай, согрелась. Потом она налила еще чашку чая и достала малиновое варенье – для души. Душа согрелась и прогнала насморк от себя пинками. Сначала он сопротивлялся, но потом все понял и ушел. Она же, таинственно улыбнувшись, подошла к телефону и попросила прощения. Он упорно молчал. Тогда Она пощекотала ему пузо, и тот что-то довольно прихрюкнул, потом пропел две одинаковые ноты и что-то прошептал ей на ухо, как раньше. В ответ Она тихонько улыбнулась, и, глядя на Нее, всем стало радостно и светло.